Глава шестая,

в которой создатель убивает время за просмотром вечерних программ

 

      На бесплатном “Первом популярном” видеоканале Волчара взахлеб рассказывал о легендарном продавце позапрошлого десятилетия. В данную минуту этот видеоканал смотрело без малого полмиллиона зрителей, так, во всяком случае, свидетельствовало число в правом нижнем углу экрана. Сегодня интерьер студии был выполнен в цветах пирожного к кофе с молоком. Ой, каким же еще более толстощеким и жизнерадостным показался ему ведущий. Казалось бы, куда еще, но, может, дело было лишь в том, что эта передача давненько не попадалась ему на глаза? Историю этого “легендарного” продавца он знал в силу своей профессиональной деятельности последнего времени. Историю, как тот однажды сумел продать одному мужику комплект рыболовных снастей, палатку и все прочее, без чего там – на рыбалке – никак не обойтись; сумел продать мужику в придачу к необходимому на рыбалке еще много всякой всячины; сумел уговорить купить новый автомобиль, чтобы было на чем отвезти все купленное домой, а когда мужик согласился, убедил что автомобиль должен быть обязательно внедорожником, чтобы без проблем можно было доехать до места рыбалки. И все это продать мужику, которого жена попросила сходить купить ей тампоны.

      Недавно передача сменила свое название. Интересно, зачем? И почему именно такое название? Еще не осознав, а в самом ли деле ему интересно знать все это – курсор на пункт «О передаче», клик, курсор на пункт «История названия», еще клик – и на экране какое-то интервью с Виталием Волковым. Он стал читать. Вот!

      – Вижу у вас на полке старинный альбом фотографий египетских пирамид. Не от любви ли к Египту родилось название вашей передачи?

      – Возможно. Но не напрямую, скорее подсознательно. Это произошло во время разговора со Славом Веткиным. Слав мне сказал, что пора бы уже придумать новое название для моей передачи. В голове у меня в тот момент решительно никаких мыслей не было. Но вдруг я сказал: «Моя медная пирамида». – «А что это означает?» – спросил он. – «Да ничего не означает. Был же на Москве в 1662 году медный бунт почему бы не быть «Медной пирамиде»?

      – Скажите, а еще…

      Дальше ему было неинтересно читать. Он почему-то был уверен, что ему это не интересно, и покинул страницу с интервью.

      В первое мгновенье затем он опешил: с какой такой стати Джордано Бруно кричит по-французски!? Но в следующее мгновенье он сообразил, что то был не Джордано, а Жак, который де Моле – великий магистр ордена тамплиеров. Пока пламя костра не лишило его возможности изрекать проклятия, он кричал:

 

La commerce  n'est ni un art majeur ni un art mineur!

 Сe n'est pas un art!

 

      – Жак, ты не прав! – само собой возникло в голове у создателя кибернетических существ. – Интересно, – подумалось ему затем, –  а Джордано кричал что-нибудь со своего костра?

      Возвращаться к лицезрению Волчары не хотелось, и он переключился на соловушкин канал. Там как раз начиналась его фирменная программа «На паперть!»

      Бранденбургские ворота, обвитые лентой, на двух витках которой готическими буквами было написано

 

Der Handel ist weder hohe Kunst noch niedride Kunst.

Das ist keine Kunst.

 

Это ему пришлось видеть не более пары секунд.

      Внизу экрана уже крутились цифры. Два числа – количество голосов зрителей – соревновались, какое из них в конце-концов окажется больше. Число справа уже раза в три опережало своего соперника слева. Оно первым покинуло пределы двухзначного диапазона и вплотную подошло к четырехзначному рубежу. Еще несколько секунд, и…

      – На паперть приглашаются… – произнес закадровый герольд и взял традиционную паузу, назначение которой было в том, чтобы настроить зрителей на сюрприз. Левое число тем временем уже тоже подошло к первой тысяче. Герольд представил зрителям профессионального нищего – известного депутата терропарламена и скандального журналиста – нищего в силу жизненных обстоятельств. – … и ведущий ток-шоу Владимир Нахтигаль! – торжественно завершил герольд представление участников. Зрители в студии громовыми аплодисментами отметили этот знаменательный момент. Одетый в строгий черный костюм, худощавый и сутуловатый ведущий взошел на паперть, снял шляпу, приложил ее к груди, слегка наклонился и начал:

      – Уважаемые зрители, дорогие мои, напоминаю вам, что  голосование в нашей студии начинается в момент начала эфира. Не звоните нам с утра и, тем более, со вчерашнего дня. Это бесполезно. – Сегодня он произнес все это как никогда проникновенно. Отбросив шляпу в сторону, Нахтигаль начал рассказывать очередную байку:

      – Знаменитый в Советской России двадцатых годов двадцатого века нищий Матвей Ипполитович Воробьев имел обыкновение начинать свои просьбы словами: «Дамы и господа, мадам и месье, уважаемые сограждане! А ведь же не манж па сис жур”. Что это за журы такие, которых Матвей не ел, и почему именно шесть их штук, никто не знал…

      На круглосуточном ток-шоушном канале для молодежи как всегда дым стоял коромыслом, царствовали  Шум и Гам. Шумов предводительствовал командой противников слова робот, Гамов дирижировал теми, кто считал, что это слово имеет право оставаться в лексиконе современного культурного человека.

      – Опять о неприличности слова робот! – понял он.  – Давненько не поднимался этот вопрос. Любопытно. За произнесение слова кибер еще не наказывают, но его однозначно запрещено употреблять в СМИ, в публичных выступлениях и в технических и деловых документах. Слово робот употреблять пока еще не запрещается, но всем известна рекомендация всячески воздерживаться от этого. Интересно, на что решили подналечь: на уравнивание статусов этих слов, или уже на введение наказаний?

      Понять, смотря передачу с десятой минуты после ее начала, было весьма затруднительно. Тем более, что спорящие употребляли какое-то слово, которое он ни разу не слышал раньше. Ему абсолютно безразличен был факт прямого эфира, и он решил посмотреть с самого начала. Он ошибся. Ни то, ни другое. Не об уравнивании статуса слова робот со статусом кибера шла речь, а о замене его на слово лабурж.

      – Это еще что за зверь? – заинтересовался он.

      Оказывается, да, Чапек, действительно, был человеком, обогатившим мировой лексикон словом робот. Но Чапеком этим был не писатель Карл, а его брат Йозеф, художник по профессии. Когда Чапек-писатель задумался, как могли бы называться машины антропоморфного вида и поведения, которые в будущем будут выполнять за человека разнообразные трудовые операции, ему  в голову пришло английско-французское слово labour. Он спросил брата, работавшего в своей мастерской, как, на его взгляд, будет звучать слово лабурж. Тот-то и посоветовал писателю обратиться к исконно славянскому корню и назвать их роботами.

      – Что ж, идея понятна – польстить языку межнационального общения. Только дохлый номер это. Ничего у них не выйдет. Вот если разве что на языке нигадяефф что-нибудь придумать… Хотя, чтобы пошуметь в собственное удовольствие, потенциал у этой идеи есть. Наверняка ее еще обсудят за каким-нибудь  респектабельным «круглым столом», покопаются в этимологиях. И не один раз. И не за одним столом. И не только за столом. Впрочем за обсуждением за не круглым за не столом вот уже в прямом эфире наблюдают два миллиона семьсот сорок тысяч восемьсот пять биологических существ.

      В «Сомнительном-возможном» обсуждалась проблема геночипов - как сделать так, чтобы человек рождался с уже вживленным биочипом. Самой идее, что чип должен быть встроен в наследственный механизм человека и далее предаваться от родителей к детям без дополнительного постороннего вмешательства, было уже несколько десятилетий. На сегодняшний день была в принципе решена проблема собственно имплантации такого чипа в ДНК. Нерешенной даже теоретически оставалась проблема мутаций, имеющих, согласно до сих пор господствующим представлениям, случайный характер. Информация же, содержащаяся в гене-чипе, должна от поколения к поколению претерпевать закономерные изменения. Гости Академика рассказывали о прогрессе в решении некоторых частных проблем, как, например, обеспечить различие идентифицирующей информации в гене-чипе однояйцевых близнецов.

      Он вспомнил, что сегодня второй новостью дня было начало предвыборной кампании по выборам нового состава Террапарламента. Пока гости Академика рассказывали, как видится возможное решение проблемы обеспечения родителям свободы наречения потомка (до сих пор единственное, что можно было  предложить, это давать ребенку “домашнее” имя в придачу к официальному, предопределяемому игрой наследственности), он раздумывал, что бы такое выбрать. Поразмышляв пару минут, он принял волевое решение посмотреть «Эфемерную политику».

      По традиции предвыборную дискуссию за круглым столом  Павла Глебовского открывали высшие руководители партий. Прогрессивно-духовная как всегда была представлена двумя со-лидерами – “высоким” и ”низким”, а консерваторы председателем и заместителем. Первая пара – мужчина и женщина – были одеты как парочка попугаев-неразлучников, оба консерватора – в строгие костюмы цвета кофе с коньяком. Как и ожидалось, отношение к тунеадцам было представлено в качестве главного вопроса, от позиции в котором будет зависеть, чьи кандидаты больше понравятся народу планеты.

      Идеологи прогрессивно-духовной партии выступали за многообразие как мер стимулирования, так и санкций. Единства взгляда, разумеется не было, да и как ему было быть, если со дня регистрации партии в ней по всем вопросам шла внутрипартийная дискуссия между “высокими” и ”низкими”, и конца ей не предвиделось. В вопросе о тунеадцах “высокие”, т.е. сторонники взгляда на торговлю как на высокое искусство, видящие в торговле скорее прогрессивное, несколько больший упор делали на поощрительные меры в отношении тех, кто охотно покупает. “Низкие” – сторонники взгляда, что, да, торговля вне всякого сомнения искусство, но искусство низкое, и видящие как в продаже, так и в покупке скорее духовное – несколько больше акцентировались на санкциях в отношении тех, кто от покупок увертывается.

      Сторонники торговли как практического занятия – партия консерваторов, не мудрствовали лукаво. Они четко выделяли одну главную поощрительную меру и одну главную санкцию.

      Когда обе стороны в самых общих чертах изложили свои позиции, настала минута политической рекламы. На экране были исторические кадры – знаменитый тореадор размахивал перед разъяренным быком красным плащом, на котором белыми буквами было написано:

 

El comercio no es ni un arte mayor ni un arte menor.

 

Тореро еле-еле увернулся! На обратной стороне плаща было написано:

 No es arte.

 

Больше тому тореадору ни разу в жизни не пришлось увернуться от рогов быка, так как знаменитым он сделался именно потому, что стал навсегда последним, погибшим от рогов и копыт. Именно его смерть тогда явилась аргументом, поставившим точку в долгом процессе запрета этого зрелища. Тот запрет и сам по себе оказался тогда знаменательным событием, так как коррида оставалась последним зрелищем, основанным на жестокости.

      – А теперь я хочу, – продолжил Глебовский, – чтобы уважаемые гости подробнее рассказали…

      – А нужны ли они мне, эти их подробности? – задумался он и склонился к мысли, что, пожалуй, не нужны. Мысленно, от имени одного миллиона трехсот пятидесяти тысяч зрителей, смотревших канал, показав Глебовскому язык, он переключился на мелкий музыкальный канал.

      С экрана звучало что-то,  красивыми стихами напоминающее классический французский шансон. Красивой была и музыка. Парень невысокого роста, даже маленький. Лицо и совершенно не мужественное, и начисто лишенное даже намеков на миловидность. В то же время внушающее симпатию своими неправильностями, такими, что часто встречаются в жизни, но абсолютно недопустимы для сцены, если только артист не строит специально на них весь свой сценический образ (но это какие же надо иметь неправильности, как редко они должны встречаться, чтобы строить на них сценический образ!) Черные брюки, белая рубашка с закатанными по локоть рукавами. Поет на фоне серого тумана. Если бы не загорелое лицо и такие же руки, изображение было бы черно-белое. Слова песни были мудрыми, но в его ли возрасте петь обо всем таком? Сколько ему лет? Шестнадцать? Семнадцать? С чего бы так? Название песни вполне адекватно можно было бы перевести как «Кому, зачем?». Вполне ли оно было бы оригинальным? Наверняка, нет. Анри Тажан. И слова, и музыка тоже были его. Это имя что-то ему напоминало. На этот момент он был двести сорок вторым зрителем.

 

К оглавлению